Дмитрий ГОРДОН: «Это какими же сволочами надо быть, чтобы счета и недвижимость за границей иметь, детей там учить — и говорить, как на Западе плохо, а в России хорошо!»

«КОБЗОН ИСКРЕННЕ ВЕРИТ, ЧТО НА ДОНБАССЕ НЕТ РОССИЙСКИХ ВОЙСК»

— Украинское общество и постсоветская российская культура — как сегодня соотносятся эти понятия? Что останется, а что уйдет и сохранится ли обида на многих былых кумиров, которые не­ожиданно для украинских граждан поддержали официальную линию своего руководства? Я именно с вами хотел по­говорить об этом, ведь все эти годы вы были настоящим послом бывшей советской культуры здесь, в Украине, — мне кажется, в России такого человека нет.

Вы провели невероятное количество бесед с кумирами наших родителей и нашего детства, множество концертов, телевизионных программ. Я очень хорошо помню, что когда жил в Москве и приезжал сюда, видел на телеэкране россиян, которых никогда на российских экранах не видел. Очень многие из них, которые, наверное, были вашими не только кумирами, но и друзьями, и многие остаются друзьями, оказались политически чуждыми — как с этим смириться?

— Это большая трагедия — и их, и наша. Тех, кто явно и ярко выступил против Украины, я бы разделил на три категории. Первая — это люди типа Табакова, Захарова, то есть люди зависимые. Табаков, например, руководит МХТ и очень не хочет потерять это место, и где-то по-человечески я его понимаю, потому что он явно пересидел и по российскому законодательству его могут хоть сегодня легко оттуда убрать.

Он цепляется за эту соломинку, подписывает все, что скажут, все, «что изволите», и я даже не хочу его за это осуждать. Мы с Шендеровичем обсуждали этот момент — именно Табакова. Шендерович — ученик Табакова, он его по-прежнему любит, и мы находим ему хоть какое-то оправдание. Гафт же такого за это время наговорил, в том числе интернет-изданию «ГОРДОН», что просто стыдно, горько, обидно за него. Лично у меня из души Гафт ушел, его больше нет, осталось пустое место. Это были любимые роли — целая эпоха, но все, выжженное поле осталось, так что первая категория — люди зависимые, которые все в России имеют, боятся это потерять, и оставим их в покое.

Вторая категория — люди, которых я называю дураками: зомбированные, одурманенные российской пропагандой, просто не понимающие, что такое генетическое рабское сознание миллионов россиян, что такое 1937 год и что этот 1937 год живет в них до сих пор. Путин для них — идол, их бог. Многие мои друзья, которых я знаю 20-25 лет, с которыми дружу, которые часто бывали у меня дома, а я — у них, выдающиеся деятели культуры — говорят вещи, которые просто на уши не натянешь. Я понимаю, что, кроме внутреннего рабства, это еще великодержавный шовинизм. У Ленина, если помните, была статья, посвященная русскому великодержавному шовинизму, — вот это в них поднялось. Они, видно, и раньше считали, что Украина — младший брат, а Россия — великая... Это люди, на которых держится режим, их даже уговаривать ни на что не надо — они сами подписывают письма, они готовы голосовать, они обожают силу власти и власть силы: это для меня большая трагедия и горькое разочарование.

Третья категория — люди убежденные, идейные, такие, как Иосиф Давыдович Коб­­зон, например, человек, которого я считаю своим близким другом. Скажу честно: Иосиф Давыдович такого наговорил и наделал, что это тоже в голове не укладывается, но мама с папой с детства учили меня никогда не предавать друзей. Для меня он остался великим человеком своей эпохи, который помог огромному количеству людей, человеком смелым, который первым выступал на Даманском острове в разгар военного конфликта с китайцами, первым из артистов приехал в Афганистан и в Чернобыль, первым пошел в «Норд-Ост» и вывел оттуда удерживаемых террористами заложников.

Я много разговаривал с Иосифом Давыдовичем после Майдана — это были разговоры, непростые и для меня, и для него. С моей стороны была попытка переубедить его, донести правду. Он не принял мою правду, я не принял его правду — мы остались на своих позициях. Он считает, что меня зомбировали, я считаю, что его зомбировали. Он искренне верит в то, что в Киеве бандеровцы ходят по улицам строем, что здесь происходят националистические шабаши, что в Украине идет гражданская война, а на Донбассе нет российских войск, но я не могу его за это осуждать — нельзя осуждать человека за его убеждения и за искренность.

Я для себя решил: он имеет право на ошибки и заблуждения. Он пожилой, больной человек, 10 лет сражается с онкологическим заболеванием — думаю, все это могло сказаться на его мировосприятии, но моя любовь к нему и дружба с ним не ушли. Меня сейчас могут забросать камнями, но я такой: если дружу — то дружу, если не дружу — то не дружу, у меня есть принципы, от которых я не могу отказаться.

«КРЕПОСТНОЕ ПРАВО НЕ ПРОШЛО ДЛЯ РОССИИ ДАРОМ — В БОЛЬШИНСТВЕ СВОЕМ РОССИЯНЕ ОСТАЛИСЬ РАБАМИ»

— Тут дело не в камнях — есть личное отношение и есть общественное. Ваши личные отношения понятны, но тут дело именно в общественных взаимоотношениях.

Помните, как было в Норвегии с Кнутом Гамсуном? Это была фигура, которая по масштабу, пожалуй, несравнима с Кобзоном, но и Гамсун искренне верил в то, что он делал и говорил, ведь его некролог Гитлеру был написан тогда, когда это уже был ноль конъюнктуры, — это была его вера. Нельзя сказать, что он был национал-социалистом, но он верил в Гитлера, и норвежцы долгие десятилетия не могли ему этого простить. Он остается, пожалуй, самым крупным писателем за всю историю страны, и норвежцы говорят, что без Гамсуна нет Норвегии, а с Гамсуном нет норвежской чести.

Это очень похожая ситуация. Кобзон ведь не из России, он отсюда — вот в чем дело, это же другая история, чем с Табаковым. Табаков — русский артист из Саратова, а Кобзон по сути своей — украинский певец из Донецка. Помните его диски с Таисией Повалий? По-украински лучше он поет, чем многие другие мастера эстрады.

— Я вам скажу больше — эти диски придумал и продюсировал я. Это была моя идея, чтобы Кобзон и Повалий спели на украинском языке лучшие украинские песни, — я даже репертуар им подбирал. Они писали альбом на моих глазах — он замечательный получился.

То, что произошло между Россией и Ук­ра­иной, — страшная беда, и память об этом очень не скоро сотрется. Я не готов прощать тех конъюнктурных российских актеров, которые бегут впереди паровоза, — таких, как Валерия, Расторгуев или Газманов, я видеть их не могу, и когда я вижу их лица по телевизору, переключаюсь на другой канал.

Вы знаете, что у меня сегодня в душе? Бывший первый председатель КГБ УССР, председатель СБУ, экс-премьер-министр и экс-министр обороны Украины Евгений Марчук, с которым мы сделали большое ин­тервью, рассказал мне: когда началась перестройка и реабилитация пострадавших, расстрелянных, замученных во время реп­рессий 1937 года людей, он был председателем комиссии по Украине, и когда они «нырнули» в эти дела, которых оказались миллионы, поняли, что сил их не хватит.

Привлекли всех, кого могли, даже курсантов Высшей школы КГБ, и, увидев все это, люди на глазах буквально сходили с ума, потому что это был ад. Я решил, коль уж открыли архивы, посмотреть эти дела, и попросил руководителя центрального архива СБУ подготовить мне 50 дел расстрелянных, замученных киевлян. Он это сделал, спасибо ему большое. Я провел в архиве несколько часов и многое понял. Я и раньше знал обо всем этом, читал и Шаламова, и Солженицына, брал интервью у многих людей, которые или сами сидели, или их родители сидели или были расстреляны, но то, что своими глазами увидел...

В деле обычно пять страничек: первая — донос, вторая — первый допрос, где подследственный все отрицает, третья — второй допрос, где он все подтверждает и называет, кто его вовлек в «террористическую организацию», кто с ним там находился, четвертая — приговор суда «расстрелять», и пятая — справочка о расстреле. Как правило, если суд был утром, расстреливали вечером, а если судили вечером, расстреливали на следующее утро.

Я пришел к горькому выводу, что в сознании большинства людей не изменилось почти ничего, и если сегодня в России, да и в Украине, создастся соответствующая ситуация, все повторится.

— Вы имеете в виду первую страничку?

— Я имею в виду первую, вторую, третью, четвертую и пятую — все странички: все очень живо. Крепостное право не прошло даром — для России в первую очередь, для Украины — во вторую. Люди в большинстве своем остались рабами, они хотят царя себе на голову, хотят жить по законам рабства, и пока я не знаю, как их изменить.

Скажу еще одну, наверное, жуткую вещь. У меня было три избирательных кампании, и в это время я никогда не сидел дома на печи — общался с избирателями во дворах, там огромное количество людей собиралось. Я еще книжки подписывал, очереди по 200-300 человек выстраивались. Интеллектуальный уровень, глубинный потенциал наших людей, к сожалению, крайне ни­зок, и если сегодня говорить о том, кто главный враг Украины, то я не знаю: это в первую очередь Путин, Россия или мы сами. Вчера еще я говорил — Россия. Сегодня — определить уже трудно.

— Вы были на Майдане, в протест­ном движении участвовали...

— Был на обоих Майданах.

— Тем не менее вы не видите цивилизационного разлома между страной, где были эти два Майдана, и страной, где их не было...

— Я вижу, что Украина намного ближе к европейским ценностям, чем Россия, — это обусловлено и географией в том числе, ведь кто географически ближе к Западу, у того более прозападные настроения, но наши люди к ним еще не готовы. Почему у нас не идут реформы? Потому что в большинстве своем люди не хотят жить честно — хотят воровать, кромсать бюджет и так далее.

— Вы имеете в виду верхнюю часть или всех?

— Евгений Евтушенко в 1990 году сказал мне поразительную вещь. Они с Виталием Коротичем были первыми демократически избранными народными депутатами СССР от Харькова, и вот он ехал по Москве в такси и страшно ругал власть: «Да когда они уже уйдут, когда перестанут нас мучить, когда это безобразие прекратится?». Пожилой таксист обернулся и сказал: «Евгений Александрович, а вам не кажется, что они — это мы?». Так вот, они — это мы, те, кого мы выбираем, — это мы, это мы такие!

— Харьков в 1989 году действительно избрал Евгения Евтушенко и Виталия Коротича народными депутатами СССР, это был самый демократический выбор, который можно было сделать в Советском Союзе. Сегодня на прошедших выборах Харьков избрал Кернеса — что произошло с городом за два десятилетия?

— Город избрал человека, который действительно очень много делает для населения. Я неоднократно бывал в Харькове, и сейчас не о Кернесе, который открыто носит георгиевскую ленточку и призывает к братству с Россией, говорю — говорю о Кернесе-хозяйственнике.

— Сейчас он уже эту ленточку не носит или носит очень редко.

— Может, на сердце носит. То, что Кернес сделал для своего города, впечатляет, и не признавать это может только слепой. В Харькове действительно прекрасные дороги (в Киеве таких нет), парки, лавочки, фонари, подсветка зданий — видно, что этим занимается человек, который в шесть утра объезжает весь город, и все это знают. Он реально занимается Харьковом, и горожане проголосовали за хозяйственника, хотя ни для кого не секрет, что пророссийские настроения там крайне популярны.

«ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ЗАКОНОМЕРНОСТИ, КОТОРАЯ ВИСЕЛА НАД НИМ КАК ДАМОКЛОВ МЕЧ, ЯНУКОВИЧ В СИЛУ СВОЕГО СЛАБОГО ОБРАЗОВАНИЯ НЕ ПОДОЗРЕВАЛ»

— Когда-то Юрий Лужков тоже сказал, что на хозяйственной платформе находится, а из этой фразы вырос ог­ром­ный политический клан. Кстати, мэр Москвы, который тут тоже всем нравился и был таким крупным хозяйственником, всегда повторял, что Крым должен быть российским.

— С такими деньгами, которые имела Москва, не быть хозяйственником может, наверное, только ленивый.

Что же касается Крыма и, в частности, Севастополя, то Лужков — настоящий российский шовинист, националист: как и подавляющее большинство его коллег — для нас это уже не новость. В 1999 году человек номер два в советской иерархии при Горбачеве Егор Лигачев сказал мне парадоксальную фразу: «Россия сегодня производит в целом ноль целых сколько-то десятых мирового валового продукта. Какая великая страна? Она просто большая». В России люди не понимают своего места в этом огромном мире, им кажется, что эти просторы, леса, поля, горы, степи и тайга дают величие, но величие дает совсем другое — интеллект, возможность произвести что-то, на интеллект помноженное, а не запасы нефти и газа, которые небесконечны.

И знаете, что больше всего по-человечески меня возмущает? Что все эти носители русской национальной идеи соловьем заливаются, какая Россия великая, могущественная и так далее, — а дети их учатся за границей, счета и недвижимость у них за границей. Это какими же сволочами надо быть, чтобы все там иметь — и говорить, как на Западе плохо, а в России хорошо! Почему же россияне в Америку так хотят? 630 тысяч россиян за последний год заявки на «грин-карты» подали — почему же американцы в Россию не рвутся?

— Мне кажется, это обычное сознание колониалистов — так осваивали Африку десятилетиями, столетиями: зарабатывали здесь, а жили там...

— С 1917 года сколько миллионов людей из тех, кого не добили, оставили эту территорию...

— И нашу территорию тоже, это надо признать.

— Да, с территории Российской империи уехали и продолжают уезжать. И что же делать? Война и вся эта крымско-донбасская авантюра завершится, а глубокое недоверие между народами останется, тем не менее это соседние страны, и отчуждение, прежде всего культурное, цивилизационное, может оказаться более серьезным последствием происходящего, чем политические авантюры.

Я не знаю, когда взаимная ненависть прекратится, ведь она сегодня и с одной, и с другой стороны разжигается. Я, кстати, многим своим российским друзьям, Иосифу Кобзону в том числе, говорю: послушайте, есть же в мире какие-то договоренности, законы какие-то, и они должны работать. Есть, например, договоренность о неприкосновенности границ — почему же к нам приходят чужие войска и отнимают у нас часть территории? На каком основании? Потому что, отвечают мне собеседники, люди там хотят быть с Россией. Я парирую: во-первых, если хотят в Россию, пусть туда уезжают, а во-вторых, не исключено, что люди на Сахалине хотят быть с Японией, а в Карелии — с Финляндией, а в Калининграде — с Германией, и я не исключаю, что так оно и есть, но никто туда не приходит: ни Япония, ни Германия, ни Финляндия — свои же земли назад не забирают.

Да, Крым был когда-то в составе России, но есть же международные договоры, и если ты сегодня не держишь слово здесь, то завтра получишь ответ. Я настолько уверен, что Россия получит ответ, что она исторически обречена на развал и прозябание в нищете, что переубедить меня в этом не сможет никто.

Дело в том, что миром правит историческая закономерность, и это такая штука, от которой не отвертишься. Когда был и первый, и второй Майдан, все вокруг размышляли: победят те, победят эти, а я всегда говорил: ребята, Януковича не будет. Я это и нашим лидерам говорил — тем, кто сейчас лидеры, — и никто из них в это не верил. Яценюк говорил мне на Майдане: «Не надо раскачивать лодку, расшатывать ситуацию. Надо довести его ослабленным до 2015 года, потому что сейчас сам он не уйдет, так не бывает — это невозможно». Я на своем стоял: «Уйдет, его скоро не будет, еще несколько дней, вот-вот». Историческая закономерность висела над ним как дамоклов меч, о чем сам Янукович в силу своего слабого образования не подозревал.

«РОССИЯ РАЗВАЛИТСЯ, И КРЫМ ВЕРНЕТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ОСЛАБЛЕННОЙ РОССИИ НЕ ДО КРЫМА БУДЕТ — ЛИШЬ БЫ МОСКОВСКОЕ ЦАРСТВО УДЕРЖАТЬ И НАГРАБЛЕННОЕ СОХРАНИТЬ»

— Я знаю еще одного человека, который думал, что Янукович уйдет за месяц-полтора.

— Это был Виталий Портников?

— Нет, это был Петр Порошенко.

— Вполне допускаю. Сегодня историческая закономерность заключается в том, что Украина все равно будет европейской страной, никуда не денется, а Россия развалится, и Крым вернется, потому что ослабленной России не до Крыма будет — лишь бы Московское царство удержать и награбленное сохранить. Заботить их будет только одно — судьба собственных награбленных денег. Великодержавные интересы у многих скоро отпадут сами собой — когда надо спасаться, тут уже не до них.

— Что тогда будет со всем тем, что вы так любили: с этой советской культурой, театром, эстрадой, со всеми этими людьми?

— Что может быть с молодостью человека, который жил в определенное время и это любил? Ничего. Оно остается — это память, а с нашей памятью ничего не может произойти. И с нашей любовью. Человек в 18 лет любит одно, или одну, в 30 — другое, а в 48, как я, — третье или третью. Ничего с этим произойти не может, это уже история, это никуда не девается, остается с нами.

Я, когда ездил в Москву, делал иногда по пять-шесть интервью за полтора дня, у меня все было расписано, но я уже два года не езжу в Москву.

— После Майдана?

— После Майдана, конечно. Я не могу видеть многих людей, не могу разговаривать с ними, у меня появилось по отношению к ним чисто человеческое отвращение, но я ведь брал также интервью и у тех, кто был России и россиянам абсолютно чужд. У меня были в гостях Валерия Новодворская, Борис Немцов, Виктор Суворов, Владимир Буковский, Натан Щаранский, Борис Березовский, Любомир Гузар, Юрий Шухевич.

Суть заключается в том, чтобы оставить память об эпохе в свидетельствах очевидцев, тех, кто эту эпоху создавал и сам стал этой эпохой, а это совершенно разные люди. Это были и такие столпы режима, как генерал армии Бобков, первый заместитель председателя КГБ СССР Андропова, и те, кто при нем сидел, такие, как Владимир Буковский, но это нормальная ситуация, потому что в спорах рождается истина. Люди, которые лет через 30 будут читать перевранные учебники истории, если захотят, могут обратиться к тому, что я сделал. Это уже в YouTube, в Go­ogle — около 600 интервью с выдающимися людьми современности, и там зафиксированы их глаза, мимика, жес­ты, улыбки, моменты, когда они хотят что-то скрыть. Вот документы — берите, смотрите, читайте, как я недавно эти пожелтевшие папки с доносами и допросами раскрывал — как приговор всей советской системе, как приговор рабскому сознанию россиян.

Вот вам история женщины, которая жила на улице Толстого, 25. Ее муж был сыном академика геологии, работал завкафедрой марксизма-ленинизма в Киевском госуниверситете. Она — член партии с 1919 года, и вот в 1956 году пишет письма всем членам Политбюро. От руки — каждому, и это все в деле. Она пишет, что муж ей объяснил, что он, видимо, недостаточно ото­бразил роль Сталина в современной истории, его сняли с работы, он долго не мог никуда устроиться и устроился билетером в театр. В 1937 году к ним в дом пришли, мужа забрали, и все — его нет. Через какое-то время пришли из НКВД и к ней, провели обыск, забрали всю библиотеку.

О судьбе мужа, пишет она, ничего не известно. Пока он, бедный, искал работу, у нее умерла девятимесячная дочка, остались две дочери. Вскоре ее сослали на русский Север. Она пишет: люди там не знали, что такое мыться в бане, мылись в печи — доисторический строй, и издевались над ней как могли. Она ведь жена врага народа, изменника Родины, репрессированная из Киева. За два с половиной года, которые она провела на крайнем русском Севере, у нее умерли две дочери, детей вообще не осталось, началась цинга и выпали все зубы.

Закончился срок ссылки, она приехала в Киев, паспорт ей не дали, нигде не прописывали. Поехала в Белую Церковь к родст­венникам, и тут начинается война. Она бежит куда глаза глядят, попадает в Чкаловск, проводит там несколько лет в жутком состоянии. Пишет: «Я перестала быть человеком». Она была прачкой, посудомойкой, чернорабочей. В 1956 году она обращается ко всем членам Политбюро: «Скажите, пожалуйста, где мой муж? Его забрали, 19 лет у меня нет от него вестей». Как явствует из материалов дела, муж был расстрелян через несколько дней. «Скажите, пожалуйста, могу ли я вернуться в Киев на Толстого, 25? Но если не туда, дайте мне комнату шесть метров в любом месте Киева, я хочу домой». И третья просьба: «Верните мне, пожалуйста, словарь Брокгауза и Ефрона, другие книги, которые у меня изъяли при обыске».

За эти искалеченные судьбы, за этих людей, которых стреляли сотнями тысяч, за пренебрежение к человеческой личности, за то, что миллионы солдат гнали под не­мец­кие пули с макетами винтовок,  за все это — приговор и Сталину, и этой проклятой системе. И тем россиянам, которые сегодня славят Путина, и тем, кто на нашу территорию пришел, и мерзавцам, которые их поддерживают, и предателям, которые до сих пор сидят на всех этажах нашей власти и все эти годы помогают России нас терзать. За все это — проклятье на их головы!

— Проклятье проклятьем, а страну придется со всеми этими людьми строить — они никуда не деваются.

— Всякую страну строит элита, и то, что у нас нет элиты, — наша беда. За рубежом украинцы пробиваются, в Канаде, черт побери, членами правительства становятся.

«ДАЙТЕ МИНИСТРАМ ЗАРПЛАТУ ПО 50 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ — КАЗНА НЕ ОБЕДНЕЕТ, А ОБОГАТИТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ВОРУЮТ ОНИ НАМНОГО БОЛЬШЕ»

— А там совершенно другие социальные, политические и экономические ус­ловия — туда когда-то этих людей пригласили, дали им землю, возможность получить образование на родном языке, построили им церковь: все возможности дали.

— У меня надежды на наших людей мало. Если бы к нам из-за рубежа украинцы, русские, евреи, поляки приехали — патриоты Украины, которых с Украиной что-то связывает: корни, гены, что угодно, — если бы помогли нам построить страну... Ведь те, кто правит нами сегодня, — это люди, которые еще недавно конспектировали Ленина, Маркса и Энгельса, у многих из тех, кто сегодня у власти, в голове большой не­порядок.

У меня есть ряд необходимых рецептов, и самый первый — дать чиновникам большие зарплаты.

— В обществе никто этого не хочет.

— Я хочу. Чтобы чиновники имели большие зарплаты, социальные пакеты.

— Чтобы они взяток не брали?

— Конечно. И сказать: если ты, собака, возьмешь, будешь сидеть. Кто услышит — показывать, как они сидят. Все в мире известно, не надо придумывать велосипед. Дайте им по 5-10 тысяч долларов, а министрам — по 50 тысяч долларов: казна не обеднеет, а обогатится, потому что воруют они намного больше.

Нужно пойти на нормальные революционные шаги, ведь то, что дорожная полиция у нас приживается, — это хороший знак, значит, можно. Я бы им еще зарплату поднял — они должны стимулы иметь. Государство не должно скупиться, чтобы люди чувствовали себя прекрасно, чтобы они понимали: общество их ценит, любит, уважает, а они, в свою очередь, финансово мотивированы.

— Одни люди за распределение миллионов долларов отвечают, а другие, которые их фактически на должности избирают, радуются, что народные избранники малюсенькие зарплаты получают. Помните, какое удовольствие было, когда депутатам зарплату понизили? При этом многие депутаты ездят на роскошных автомобилях.

— Радуются дураки, а зачем на дураков нам равняться? Делает политику элита — как правило, это три процента.

— Но они же на большинство равняются — на тех, кто избирает.

— При всем уважении к американцам, я не сказал бы, что американское большинство такое уж замечательное, но американская элита очень четко построила систему взаимоотношений государства с обществом. Самая главная ценность — это человеческая жизнь и уважение к личнос­ти. Помните, как наши родители жили? К 60 годам дадут квартиру — спасибо большое, а жить когда? А там — пожалуйста, под два или три процента молодая семья может брать кредит на квартиры, на машины, а хотите дом — берите, пожалуйста. А медицина? Те, кто лечились за рубежом, и те, кто лечились у нас, знают, о чем я говорю...

Я когда-то сказал, что большинство наших министров здравоохранения надо расстрелять. Вы знаете, что происходит много лет? Геноцид собственного народа. Нас плохо лечат, мы едим жуткие продукты, 90 процентов лекарств — подделка. Хоть кто-то говорит об этом? Я об этом кричу! Мы лечимся лекарствами, которые не лечат, в лучшем случае мелом являются, а в худшем — неизвестно чем. Вещи — подделка, спиртное — подделка: это же невозможно! Я приехал сейчас из Лондона, в Duty Free туалетную воду и дезодорант купил — все нормально, а когда покупаю их тут, они не так пахнут. Почему так с нами, за что — свои же? Давайте систему наказаний введем, давайте наказывать и это показывать. Что сделал Саакашвили в Грузии — он же показывал, как страдают те, кто делает плохо собственному народу.

— Тем не менее подделки остались и там — нельзя сказать, что все полностью изменилось.

— Дороги — не подделка и больницы — не подделка, а еда там какая!

— На этом поставим точку. Спасибо.

— Спасибо и вам.